Тревожный август - Страница 8


К оглавлению

8

— Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри... Понял?

— Так точно.

— Белов и Полесов, за мной.

Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как приятель. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о значении творчества Горького.

Иван Александрович ударил сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича.

— Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать.

— А зачем, — усмехнулся Белов, — замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою.

— Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, — раздался за спиной голос.

Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка.

— А я сижу и думаю, не к квартиранту ли моему гости? Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.

— Правильно, мамаша, — сказал Степан, — мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому.

— С работы, что ли, или так, друзья?..

— Мы из милиции, мамаша, — прервал ее Данилов, — вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.

— Ну, если казенная надобность...

В маленькую прихожую выходили три двери.

— Вон там его комната.

Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри.

— Вы постучите, он спит.

— У вас есть второй ключ?

— Да там задвижка...

— Степан, — Данилов достал наган. — Вы бы к себе в комнату пошли, повернулся он к испуганной старушке.

Полесов отошел на шаг и ударил плечом дверь. Створки разошлись, комната была пуста.

Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие он видел. Но были и такие, как эта. Здесь ничто не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.

— Позови Игоря, найди понятых и начинайте обыск, — приказал он Полесову, — а я пойду с хозяйкой поговорю.

Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал приглашение войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни увидевшую кота.

— Да чего вы испугались-то? — приветливо улыбнулся Данилов. — Полноте. Ваше имя-то как, отчество?

— А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А имя мое Нина Степановна.

— Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция.

— Вам видней, уважаемый, — хозяйка опять перекрестилась. — Вам видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам?

— Да что вы, что вы, мы к вам претензий не имеем. Мы вот к жильцу вашему.

— А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.

— Какие продукты?

— Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо всякое. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару — три мешка, сухофруктов — тоже мешок, консервы опять же.

— А где он это держал все?

— Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! — Старуха закрутила головой; «барышня» — слово это она проговорила нараспев, с презрением. — Одна видимость. Ну в теле, конечно, крашеная, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, значит. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки... — Старуха говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало искомое и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой, словно пустую породу, просеивал ненужные слова.

— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь...

— Ну зачем же так, — стул под Даниловым скрипнул, — зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.

— Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.

Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: «Начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.

И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом — в Гнездниковском МУР тогда был — там она крестилась на портрет Дзержинского.

— Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!

— А я тебя, Данилов, сразу признала, — сказала вдруг старуха другим, совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. И не было больше мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.

8